Неточные совпадения
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили господа.
Свезти его
в Италию
Сулились, да уехали…
А он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно
в Конотоп,
Ему здесь делать нечего…
Собаки дом покинули
(Озлилась круто женщина),
Кому здесь дело есть?
Да у него ни спереди,
Ни сзади… кроме голосу… —
«Зато уж голосок...
В доме и
в соседстве все, от дворовой девки до дворовой
собаки, бежало прочь, его завидя; даже собственную кровать
в спальне изломал он
в куски.
А во время отлучки и татарва может напасть: они, турецкие
собаки,
в глаза не кинутся и к хозяину на
дом не посмеют прийти, а сзади укусят за пяты, да и больно укусят.
— Он сейчас воротится, за котом пошел. Ученое его занятие тишины требует. Я даже
собаку мужеву мышьяком отравила, уж очень выла
собака в светлые ночи. Теперь у нас — кот, Никитой зовем, я люблю, чтобы
в доме было животное.
Толпа прошла, но на улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот
дома вылезла черная
собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла
в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная
в плетеную бричку, — на козлах сидел Захарий
в сером измятом пыльнике.
Дома огородников стояли далеко друг от друга, немощеная улица — безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья, на огородах лаяли и завывали
собаки. На другом конце города, там, куда унесли икону,
в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из
дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что
собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую
собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали
в трещину гнилого пола.
Все тихо
в доме Пшеницыной. Войдешь на дворик и будешь охвачен живой идиллией: куры и петухи засуетятся и побегут прятаться
в углы;
собака начнет скакать на цепи, заливаясь лаем; Акулина перестанет доить корову, а дворник остановится рубить дрова, и оба с любопытством посмотрят на посетителя.
Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять
в сад, по двору, на луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребенка одного, не допускать к лошадям, к
собакам, к козлу, не уходить далеко от
дома, а главное, не пускать его
в овраг, как самое страшное место
в околотке, пользовавшееся дурною репутацией.
— Да, а ребятишек бросила
дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки
дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой
собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же,
в бороздах на пашне, или тянется с обозом
в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести
в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
В дом,
в котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как из мешка; но и
дома наконец недостало: публика толпилась на улице — всех званий, состояний, возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичные женщины — все сбилось
в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной
собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе имя — все стопталось
в одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций.
В этом переулке совсем не видно было
домов, зато росло гораздо больше травы,
в тени лежало гораздо более свиней и
собак, нежели
в других улицах.
Пока я ехал по городу, на меня из окон выглядывали ласковые лица, а из-под ворот сердитые
собаки, которые
в маленьких городах чересчур серьезно понимают свои обязанности. Весело было мне смотреть на проезжавшие по временам разнохарактерные дрожки, на кучеров
в летних кафтанах и меховых шапках или, наоборот,
в полушубках и летних картузах. Вот гостиный двор, довольно пространный, вот и единственный каменный
дом, занимаемый земским судом.
Полугодовой медведь Шайтан жил
в комнатах и служил божеским наказанием для всего
дома: он грыз и рвал все, что только попадалось ему под руку, бил
собак, производил неожиданные ночные экскурсии по кладовым и чердакам и кончил тем, что бросился на проходившую по улице девочку-торговку и чуть-чуть не задавил ее.
Коля же
в эти мгновения или смотрел нахмуренно
в окно, или разглядывал, не просят ли у него сапоги каши, или свирепо звал Перезвона, лохматую, довольно большую и паршивую
собаку, которую с месяц вдруг откуда-то приобрел, втащил
в дом и держал почему-то
в секрете
в комнатах, никому ее не показывая из товарищей.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест
в губернии и, получив отказ от руки и от
дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать
в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою
собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя
в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла
в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала
в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Происходил он от старинного
дома, некогда богатого; деды его жили пышно, по-степному: то есть принимали званых и незваных, кормили их на убой, отпускали по четверти овса чужим кучерам на тройку, держали музыкантов, песельников, гаеров и
собак,
в торжественные дни поили народ вином и брагой, по зимам ездили
в Москву на своих,
в тяжелых колымагах, а иногда по целым месяцам сидели без гроша и питались домашней живностью.
Попадался ли ему клочок бумаги, он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал из бумажки правильный четвероугольник, проводил кругом каемочку и принимался за работу: нарисует глаз с огромным зрачком, или греческий нос, или
дом с трубой и дымом
в виде винта,
собаку «en face», похожую на скамью, деревцо с двумя голубками и подпишет: «рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то года, село Малые Брыки».
Он выстроил
дом по собственному плану, завел у себя суконную фабрику, утроил доходы и стал почитать себя умнейшим человеком во всем околодке,
в чем и не прекословили ему соседи, приезжавшие к нему гостить с своими семействами и
собаками.
В десятом часу утра камердинер, сидевший
в комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну, мою экс-нянюшку, что барин встает. Она отправлялась приготовлять кофей, который он пил один
в своем кабинете. Все
в доме принимало иной вид, люди начинали чистить комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех пор пустая, наполнялась, даже большая ньюфаундлендская
собака Макбет садилась перед печью и, не мигая, смотрела
в огонь.
Страшная скука царила
в доме, особенно
в бесконечные зимние вечера — две лампы освещали целую анфиладу комнат; сгорбившись и заложив руки на спину,
в суконных или поярковых сапогах (вроде валенок),
в бархатной шапочке и
в тулупе из белых мерлушек ходил старик взад и вперед, не говоря ни слова,
в сопровождении двух-трех коричневых
собак.
Да еще я помню двух
собак, Плутонку и Трезорку, которых держали на цепи около застольной, а
в дом не пускали.
Плетня видны были одни остатки, потому что всякий выходивший из
дому никогда не брал палки для
собак,
в надежде, что будет проходить мимо кумова огорода и выдернет любую из его плетня.
У Никитских ворот,
в доме Боргеста, был трактир, где одна из зал была увешана закрытыми бумагой клетками с соловьями, и по вечерам и рано утром сюда сходились со всей Москвы любители слушать соловьиное пение. Во многих трактирах были клетки с певчими птицами, как, например, у А. Павловского на Трубе и
в Охотничьем трактире на Неглинной.
В этом трактире собирались по воскресеньям, приходя с Трубной площади, где продавали
собак и птиц, известные московские охотники.
В это время мы переехали уже из центра города на окраину, и
дом наш окнами глядел на пустырь, по которому бегали стаями полуодичавшие
собаки…
В Суслон приехали ночью. Только
в одном поповском
доме светился огонек. Где-то ревела голодная скотина. Во многих местах солома с крыш была уже снята и ушла на корм. Вот до чего дошло! Веяло от всего зловещею голодною тишиной. Навстречу вышла голодная
собака, равнодушно посмотрела на приезжих, понюхала воздух и с голодною зевотой отправилась
в свою конуру.
Несколько вечеров подряд она рассказывала историю отца, такую же интересную, как все ее истории: отец был сыном солдата, дослужившегося до офицеров и сосланного
в Сибирь за жестокость с подчиненными ему; там, где-то
в Сибири, и родился мой отец. Жилось ему плохо, уже с малых лет он стал бегать из
дома; однажды дедушка искал его по лесу с
собаками, как зайца; другой раз, поймав, стал так бить, что соседи отняли ребенка и спрятали его.
Предполагая, что не могли же все вальдшнепы улететь
в одну ночь, я бросился с хорошею
собакою обыскивать все родники и ключи, которые не замерзли и не были занесены снегом и где накануне я оставил довольно вальдшнепов; но, бродя целый день, я не нашел ни одного; только подходя уже к
дому,
в корнях непроходимых кустов, около родникового болотца, подняла моя неутомимая
собака вальдшнепа, которого я и убил: он оказался хворым и до последней крайности исхудалым и, вероятно, на другой бы день замерз.
Все как будто было предусмотрено, неизвестными для нас оставались только два вопроса: какой глубины снег на Хунгари и скоро ли по ту сторону мы найдем людей и протоптанную нартовую дорогу. Дня два ушло на сбор ездовых
собак и корма для них. Юколу мы собрали понемногу от каждого
дома. Наконец, все было упаковано и уложено. Я условился с орочами, что, когда замерзнет река Тумнин,
в отряд явится проводник орочей со своей нартой, и мы снимемся с якоря.
В тот вечер, о котором зашла у нас речь, обитатели калитинского
дома (старшему из них, жениху Леночки, было всего двадцать четыре года) занимались немногосложной, но, судя по их дружному хохотанью, весьма для них забавной игрой: они бегали по комнатам и ловили друг друга:
собаки тоже бегали и лаяли, и висевшие
в клетках перед окнами канарейки наперерыв драли горло, усиливая всеобщий гам звонкой трескотней своего яростного щебетанья.
Лиза вшила одну кость
в спину лифа и взглянула
в открытое окно.
В тени
дома, лежавшей темным силуэтом на ярко освещенных кустах и клумбах палисадника, под самым окном, растянулась Никитушкина Розка.
Собака тяжело дышала, высунув свой длинный язык, и беспрестанно отмахивалась от докучливой мухи.
В конуре у калитки еще жила старая цепная
собака, и более, казалось, никто не обитал
в этом
доме.
Простившись с Помадою, он завернул за угол и остановился среди улицы. Улица, несмотря на ранний час, была совершенно пуста; подслеповатые московские фонари слабо светились, две цепные
собаки хрипло лаяли
в подворотни, да
в окна одного большого купеческого
дома тихо и безмятежно смотрели строгие лики окладных образов, ярко освещенных множеством теплящихся лампад.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из
дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает меня к себе
в дом; на меня нападают злые, бешеные
собаки, которых я очень боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
«Где эта, черт, Михайловская улица, — где найти там
дом попа, — а там, пожалуй,
собака опять!» — мелькало
в его простодушной голове.
Зевая, почесываясь и укоризненно причмокивая языком, Ибрагим отпер двери. Узкие улицы татарского базара были погружены
в густую темно-синюю тень, которая покрывала зубчатым узором всю мостовую и касалась подножий
домов другой, освещенной стороны, резко белевшей
в лунном свете своими низкими стенами. На дальних окраинах местечка лаяли
собаки. Откуда-то, с верхнего шоссе, доносился звонкий и дробный топот лошади, бежавшей иноходью.
— Эх, ба-тень-ка! — с презрением, сухо и недружелюбно сказал Слива несколько минут спустя, когда офицеры расходились по
домам. — Дернуло вас разговаривать. Стояли бы и молчали, если уж Бог убил. Теперь вот мне из-за вас
в приказе выговор. И на кой мне черт вас
в роту прислали? Нужны вы мне, как
собаке пятая нога. Вам бы сиську сосать, а не…
Вышед на улицу, Флегонт Михайлыч приостановился, подумал немного и потом не пошел по обыкновению домой, а поворотил
в совершенно другую сторону. Ночь была осенняя, темная, хоть глаз, как говорится, выколи; порывистый ветер опахивал холодными волнами и воймя завывал где-то
в соседней трубе.
В целом городе хотя бы
в одном
доме промелькнул огонек: все уже мирно спали, и только
в гостином дворе протявкивали изредка
собаки.
Однажды летом,
в деревне Грачах, у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой, все
в доме поднялись с рассветом, начиная с хозяйки до цепной
собаки Барбоса.
Миртов благодарно полюбил эти купанья и прогулки втроем. Он был очень одинокий человек.
В доме у него никого не было, кроме
собаки и старой-престарой кухарки, которая ничего не слышала, не понимала и не умела, кроме как бегать за пивом.
И вот юнкера едут по очень широкой улице. Александрову почему-то вспоминается давнишняя родная Пенза. Направо и налево деревянные
дома об одном, реже о двух окошках. Кое-где
в окнах слабые цветные огоньки, что горят перед иконами. Лают
собаки. Фотоген идет все тише и тише, отпрукивая тонким учтивым голоском лошадей.
От теплых изб ее отгоняли дворовые
собаки, такие же голодные, как и она, но гордые и сильные своею принадлежностью к
дому; когда, гонимая голодом или инстинктивною потребностью
в общении, она показывалась на улице, — ребята бросали
в нее камнями и палками, взрослые весело улюлюкали и страшно, пронзительно свистали.
Вторая копия у меня вышла лучше, только окно оказалось на двери крыльца. Но мне не понравилось, что
дом пустой, и я населил его разными жителями:
в окнах сидели барыни с веерами
в руках, кавалеры с папиросами, а один из них, некурящий, показывал всем длинный нос. У крыльца стоял извозчик и лежала
собака.
Если бы кто-нибудь
в доме Вершиной открыл окно после полуночи, то он услышал бы на улице легкий шорох босых ног на мостках, тихий шопот, еще какие-то мягкие звуки, похожие на то, словно обметали забор; потом легкое звяканье, быстрый топот тех же ног, все быстрее и быстрее, далекий хохот, тревожный лай
собак.
Над провалившейся крышей бубновского
дома ясно блестел серп луны, точно собираясь жать мелкие, редкие звёзды. Лаяли
собаки, что-то трещало и скрипело, а
в тени амбара хрустнул лёд и словно всхлипнули.
Но отец тотчас схватил собачий
дом, опрокинул его и стал вытряхать горящую солому, под ногами у него сверкали жёлтые цветки, они горели у морды
собаки, вспыхивали на её боках; отец весь курился серым дымом, фыркал и орал, мотая головою из стороны
в сторону.
Мать не мешала ей; зато отец очень негодовал на свою дочь за ее, как он выражался, пошлое нежничанье и уверял, что от
собак да кошек
в доме ступить негде.
Было раннее утро; заря едва занялась; город спал; пустынные улицы смотрели мертво. Ни единого звука, кроме нерешительного чириканья кое-где просыпающихся воробьев; ни единого живого существа, кроме боязливо озирающихся котов, возвращающихся по
домам после ночных похождений (как он завидовал им!). Даже
собаки — и те спали у ворот, свернувшись калачиком и вздрагивая под влиянием утреннего холода. Над городом вился туман; тротуары были влажны; деревья
в садах заснули, словно повитые волшебной дремой.
Вот тут, как я поднялась за щеткой, вошли наверх Бутлер с джентльменом и опять насчет Геза: «
Дома ли он?»
В сердцах я наговорила лишнее и прошу меня извинить, если не так сказала, только показала на дверь, а сама скорее ушла, потому что, думаю, если ты меня позвонишь, так знай же, что я не вертелась у двери, как
собака, а была по своим делам.
— Скупой! Не люблю, — отвечал старик. — Издохнет, всё останется. Для кого копит? Два
дома построил. Сад другой у брата оттягал. Ведь тоже и по бумажным делам какая
собака! Из других станиц приезжают к нему бумаги писать. Как напишет, так как раз и выйдет.
В самый раз сделает. Да кому копить-то? Всего один мальчишка да девка; замуж отдаст, никого не будет.